Свердловский рок-клуб

Дмитрий Колезев: Это первый пилотный выпуск подкаста «Сделано на Урале». Меня зовут Дмитрий Колезев. Сначала — несколько слов о том, что мы затеяли с этим подкастом. Появилась идея регулярно рассказывать в жанре неспешного разговора (вдвоем или втроем — с компетентными людьми) о каких-то важных событиях, явлениях, вещах, людях, фактах, которые имеют отношение к Уралу. В первую очередь — к Екатеринбургу, к Свердловску, но и другие города мы, надеюсь, не обойдем вниманием. Для меня лично ключевое слово здесь — «неспешный». Хочется говорить не на сиюминутные темы, не о сенсациях, не о скандалах, не о новостях, а о чем-то долгоиграющем. О вещах, которые и сегодня, и завтра, и через месяц, и через год и, может быть, через несколько лет будут оставаться интересными. Собственно поэтому и выбран жанр подкаста. Тут мы почти не ограничены во времени (разве что здравым смыслом) и не обязаны прибегать к каким-то трюкам, чтобы удерживать мечущееся внимание слушателя. Это такой расслабленный, немного медиативный жанр. Мы никуда не торопимся, у нас есть время порассуждать или зарыться в какие-то детали.
Сегодня как раз тема, о которой можно говорить долго, она наверняка останется интересной еще немалое время. Это — Свердловский рок-клуб (СРК), его история. Со мной в студии Дмитрий Карасюк — архивариус, летописец свердловского рок-клуба, журналист. Дмитрий сейчас пишет книгу о СРК, занимается сбережением этого наследия, этого важного уральского бренда, помогает сохраниться ему в общественном сознании. Дмитрий, приветствую. Давай начнем с того, почему вообще важно помнить о СРК, почему мы о нём помним, и почему это до сих пор интересно — в том числе лично тебе.
Дмитрий Карасюк: Добрый день. Это сразу три вопроса! Почему мы о нём помним? Наверное, потому что это было что-то хорошее, о чем приятно вспоминать. Всякие гадости помнятся хуже. Почему об этом надо помнить? Это достаточно большой кусок отечественной культуры, в первую очередь уральской, свердловской, екатеринбургской. Это то, чем по праву гордятся наши город и регион. Это один из самых ярких культурных эпизодов в послевоенной истории Урала. В этом году о СРК стали говорить больше, может быть, потому что этот год — предъюбилейный, близится 30-летие СРК, которое будет отмечаться в марте 2016 года.
Колезев: Да, тем более в моем лице, например, подросло целое поколение людей, которые не были непосредственными свидетелями работы СРК, но всё же интересуются его историей. Когда рок-клуб начал работать, мне было два года. Естественно, я не мог составить о нем никакого представления. Я только году в 1992-м, еще будучи ребенком, вместе со своей старшей сестрой начал слушать пластинки «Наутилуса».
Карасюк: Это значит, что ты тоже вырос под эту музыку, ты тоже продукт этого явления.
Колезев: Без сомнения. Но при этом сам СРК как организация, как явление для меня — тёмный лес. И, я думаю, для многих людей моего поколения и, тем более, для тех, кто младше, — то же самое.
Карасюк: Сейчас, когда мы объявили конкурс на мемориальный знак рок-клуба, пошли идеи и заявки от студентов архитектурной академии, от школьников, которые готовятся туда поступать… И выяснилось, что эти ребята музыку себе представляют достаточно неплохо, по крайней мере самую известную, хитовую. А вот что это был за «клуб» такой — представляют достаточно смутно: и организационно, и идею этого объединения. Объяснить и разжевать это сегодняшнему молодому человеку достаточно сложно, требуется погружать человека в смысл эпохи.
Колезев: Давай попробуем чуть-чуть погрузиться. Чем был СРК юридически?
Карасюк: Юридически это было молодежное объединение. Учредителями его стали обком комсомола, областной совет профсоюзов и областной отдел культуры. Функция совета профсоюзов заключалась, в принципе, лишь в том, что он выделил одну ставку и дал одну комнату в помещении ДК Свердлова. Обком комсомола осуществлял идеологический контроль, как и отдел культуры, который также оформлял необходимые документы.
Для чего нужен был рок-клуб? Почему это в 1981 году появилось в Питере, потом в 1986 году здесь, а к 1987-1988 не осталось, наверное, ни одного областного центра в России, где бы рок-клубов не было? Потому что рок-музыку у нас низы любили, а верхи, мягко говоря, не любили. Выступить самому музыканту было невозможно. Чтобы группа или музыкант могли выступить перед аудиторией, необходимо было иметь кучу бумажек с печатями. Во-первых, должен был быть подтвержден уровень коллектива, уровень музыкального исполнения: группа должна была пройти аттестацию. Некая комиссия должна была определить, достойна ли эта группа выступать перед аудиторией. В группе при этом могли быть супер-профессиональные музыканты с консерваторским образованием, и комиссия, скрипя зубами, соглашалась: ну ладно, достойны они играть и выступать. Но дальше начинался второй этап. Каждое произведение, которое группа могла исполнять — если оно не было написано членом Союза композиторов или не было написано на опубликованные в СССР стихи — должно было пройти так называемую «литовку», быть «залитованным». Это от слова «главлит». То есть, песня должна была пройти цензуру. На каждую песню должна была быть бумажка с печатью, что исполнение этой песни разрешено. На этой бумажке должно было быть две подписи: ответственного за музыку и ответственного за тексты: ничего в этой песне нет такого страшного…
Колезев: Антисоветского?
Карасюк: И не только. Придирались к чему угодно. Собрать все эти бумажки самодеятельной группе было практически невозможно. Рок-клуб брал эти организационные и бюрократические трудности на себя. Он организовывал прослушивание, литовку текстов. Все это происходило в ДК Свердловска — формально СРК находился в этой маленькой комнатке…
Колезев: 13 квадратных метров, как кто-то вспоминал.
Карасюк: Может быть, не уверен, что кто-то там мерил метры, но это была очень небольшая комната, в которую помещались два стола. Там собирали членов литовочной комиссии.
Колезев: Из кого эта комиссия состояла?
Карасюк: Поначалу только из чиновников. Потом потихоньку, всякими интриганскими методами в неё начали включать людей, которые сочувствовали делу, — профессиональных писателей, преподавателей с филологического и философского факультетов. Пытались сформировать дружелюбный настрой этой комиссии. Самое смешное, что вся эта тщательная подготовка, тщательная подковёрная борьба, года через полтора потеряла всякий смысл, потому что к 1988-му все забили на эти бумажки, и никто не обращал на них никакого внимания. С развитием Перстройки все стали выступать «по зелёному» уже просто так.
Колезев: Зачем рок-клуб понадобился в 1986 году рокерам — понятно. Им нужно было легализовать деятельность, в первую очередь чтобы быть услышанными аудитории. А зачем это нужно было государству? Потому что эту волну было не остановить, и чиновники пытались оседлать её?
Карасюк: Да, они исходили из логики, что если не можешь прервать процесс, надо его возглавить. Это была попытка загнать явление в определенные рамки: пусть они делают, что хотят, но хотя бы под нашим контролем.
Если вспоминать дальше, то свердловский рок ведь начался вовсе не с рок-клуба. Когда начали играть рок? Самое раннее, что я нашел, — это весна 1961 года, когда «Rock Around The Clock», этот первый рок-н-ролл, играли на танцах в УПИ. И уже тогда этот безобидный рок-н-ролл комсомольцы пресекали. То есть, традиции рок-музыки и борьбы с рок-музыкой на Урале — практически ровесники.
К началу 1980-х рок стал уже достаточно широким явлением. Ансамбли были во всех вузах. В основном, они, конечно, играли кавер-версии всяких западных песен, но все это уже было распространено. Вообще, это очень интересная тема, я сейчас собираю материалы и пишу: и про наших хиппи, про всяческих неформалов, это богатейшая тема. В ней можно очень долго ковыряться.
На каком-то этапе на всё то смотрели сквозь пальцы. В 1981 году у нас прошёл один из крупнейших провинциальных рок-фестивалей. Это было в ДК Автомобилистов на приз Свердловского архитектурного института, выступило семь групп. С этим фестивалем случилась забавная история: фестиваль дали провести (это было в субботу), а на следующий день, в воскресенье, спешно собралось бюро обкома комсомола, на котором решили, что этого фестиваля никогда не было. И когда в понедельник редактор стенгазеты архитектурного института принес в «На смену!» пачку фотографий и текст, ему сказали: «Извини, парень, свыше объявили, что этого никогда не было, а публиковать информацию о несостоявшемся событии мы не можем». — «Так вот же фотографии!». — «Ты всё понимаешь».
Колезев: Еще была «Весна УПИ», на которую приезжала «Машина времени»…
Карасюк: Это было немного раньше, в 1978 году. После фестиваля в ДК Автомобилистов было еще несколько единичных концертов, а с 1982 по 1985 год — три с половиной года — в Свердловске вообще не проходило ни одного концерта. Душили по-страшному. И именно это отсутствие контакта со слушателем (а контакт с аудиторией необходим любому художнику, вне зависимости от жанра, в котором он творит) загнало музыкантов в так называемую магнитоиздательскую культуру. Чтобы донести свое творчество до слушателя, им приходилось самим записывать свои песни и альбомы на магнитофонную пленку. Делали это разными способами. Кто-то договаривался с сотрудниками телестудии, туда по ночам пролезали в окошко, и звукотехники в нерабочее время делали эти записи. Кто-то записывался самостоятельно, и достигал в этом больших высот. С этим властям тоже необходимо было бороться.
Примерно в 1983 году, где-то в период правления Черненко, за музыку у нас крепко взялись, и даже не только за рок-музыку, шире — за эстрадную. Все профессиональные группы обязали иметь в своем репертуаре не менее 80% песен членов Союза композиторов. Для профессиональных рок-групп это был полный капец, и выходить из этого положения пытались самыми разными способами. Например, Владимир Кузьмин распустил «Динамик» и объявил, что теперь он просто Владимир Кузьмин с составом музыкантов. А постановление распространялось только на группы, не на сольных исполнителей, — и он выскользнул из-под этой нормы. Были и другие методы.
Буквально через месяц вышло еще одно постановление — о низком моральном и художественном уровне самодеятельных и любительских групп. По отделам культуры распространялись «черные списки» групп, в которых было две колоночки. В первой был страшно безграмотный перечень западных групп и в скобках указывалось, за что из запретили: «Антисоветизм», «Секс», «Панк».
Колезев: Да, есть такая знаменитая картинка в интернете.
Карасюк: Их несколько, по-моему, Луганского отдела культуры и Московского. А во второй колонке были советские группы. Их список распространялся из Москвы, но в каждой области к нему добавляли что-то свое, дополняли местными. Появился этот список году в 1984-м, и изначально в него входили три свердловских коллектива: «Трек», «Урфин Джюс» и «Наутилус». А на местном уровне в него почему-то добавили группу «Змей Горыныч Band», которая к тому времени не существовала уже три года, и у неё практически не было записей. Но название было красивое — как такое не запретишь?
Группы, которые не могли выступать в своем городе, ездили в другие регионы — в Москву, в Вильнюс, в Баку, в Поволжье. В прессе появлялись разгромные статьи: «Злой волшебник Урфин Джюс», «Джин из магнитофона», «Кому нечего сказать — тот громче всех орёт» и так далее. Со всем этим нужно было что-то делать. В Питере уже с 1981 года существовал рок-клуб. Конечно, групп там было больше. Наши музыканты с завистью смотрели на то, что происходит на берегах Невы на улице Рубинштейна, 13. Наши комсомольские власти тоже с интересом изучали этот опыт. Верхи и низы сошлись, получился наш рок-клуб.
Колезев: А кто поначалу в нем играл первую скрипку, «верхи» или «низы», чиновники или рок-музыканты?
Карасюк: Точно музыканты — и их друзья. Там же были не только музыканты, были секции издательские, оформительские, технические, организационные и т.п. Из всего этого состоял рок-клуб. Это ведь уже был 1986 год: шла Перестройка, и было ясно, что система дышит на ладан, хотя дышала она еще достаточно шумно, с хрипами. И хотя в сторону властей приходилось делать реверансы, собирать все эти бумажки, уже было понятно, что паровоз уходит за флажки.
Еще один нюанс заключается в том, что к 1988 году рок-клубы по всей стране, и в Свердловской области в частности, оказались не нужны. Появились концертные кооперативы. Раньше все звонили в рок-клуб, его телефон знала вся страна. Из разных городов обращались: «Пришлите нам, пожалуйста, “Наутилус”!». Пусть к нам приедет “Чайф”» — и так далее. А концертные кооперативы начали предлагать музыкантам более выгодные условия, появились деньги, которые стали платить за концерты. Музыканты начали ездить самостоятельно, и рок-клуб как координирующий центр стал почти не нужен. СРК стал срочно искать новые формы работы и существования. Сосредоточились на проведении собственных фестивалей.
Колезев: Они проходили раз в год?
Карасюк: Да, их прошло четыре. Свердловские фестивали славились на всю страну своим организационным размахом.
Колезев: Где они проходили, во Дворце молодежи?
Карасюк: Первый фестиваль был в ДК Свердлова, и это было закрытое мероприятие. Официально он назывался не фестивалем, а творческой мастерской. Там проходило прослушивание групп. Было жюри, которое оценивало музыкантов. Выступили 20 групп, это было 20-22 июня 1986 года. По результатам этого фестиваля-прослушивания получили аттестацию 12 групп. К прослушиванию отбирали уже более или менее известные в городе группы. Никаких четких критериев не было. Смотрели, у кого есть записи, кто где-то когда-то выступал. Но даже для некоторых известных групп это был сценический дебют. Группа могла существовать уже три года, выпустить два альбома, но на сцене она стояла впервые. Это была проверка, и многие её не прошли.
Например, на первом фестивале из 20 групп большая часть играла тяжелую музыку. Ни одна из них не попала в число лучших (лучшими стали «Наутилус», «Чайф» и «Группа Егора Белкина»). На втором фестивале уже были всего две «тяжелые» группы. А на четвертом фестивале — ни одной. Кто-то сошел со сцены, кто-то перестроился и стал играть более актуальную музыку. То есть, эти фестивали изменяли сознание самих музыкантов. Когда ты смотришь на тех, кто выступает рядом с тобой, появляется возможность сравнивать. Тусовка стала какой-то более осмысленной, целенаправленной.
Второй фестиваль прошел в 1987 году в ДК Уралмаша, а третий и четвертый — во Дворце молодежи.
Колезев: Сколько людей собирали эти фестивали? Сколько народу туда приходило?
Карасюк: Это зависело от размеров зала.
Колезев: Зал всегда был битком?
Карасюк: Да. Первый фестиваль был закрытым, так как на нём выступали еще неаттестованные группы. Посторонним туда приходить был нельзя, могли присутствовать только члены рок-клуба. Самим музыкантам выдавалось, по-моему, по два билета: чтобы мог сам прийти и еще, допустим, жену позвать — что бы она знала, что он не бухает в гараже, а творчеством занимается. В 1986 году билеты на этот рок-фестиваль были такой ценной валютой! Аппаратуру на первый фестиваль собирали по всем ресторанам города, с бору по сосенке, и расплачивались за нее именно этими билетами.
В ДК Уралмаше и в «Молодежке» залы вмещали 1200-1300 мест, и тоже всегда были битком.
Колезев: Хочется понять, насколько свердловский рок был массовым явлением. Насколько велика была аудитория рокеров? Слушала ли эту музыку, грубо говоря, вся свердловская молодежь, или же это был удел творческой, технической интеллигенции?
Карасюк: Это вопрос социологический. В принципе, рок — это городская музыка. Рок в Советском Союзе — не скажу, что интеллектуальная музыка, но…
Колезев: Но это не для всех.
Карасюк: Чуть позже, году в 1988-м, появился и широко пошел heavy metal, который слушала пролетарская молодежь — ПТУшники и так далее. Это была достаточно простая музыка, исполнителей которой можно было сравнивать чисто математически. Вот у этого хаир длиннее, у этого пальцы быстрее, этот успевает за то же время больше нот сыграть, у того музыка громче. То есть, там важны количественные показатели, и эта музыка была более народной. В принципе же свердловский рок родился в треугольнике между УрГУ, Архитектурным институтом и УПИ. Конечно, сыграло роль и музыкальное училище имени Чайковского, но все-таки, в основном, это были три вуза.
Вообще, другого такого явления как Свердловск в стране не было. Понятно: был Питер, была Москва. Эти два города и сами по себе гораздо крупнее Свердловска, и традиционно в эти столицы съезжалась творческая молодежь со всей страны. В провинциальных городах же нигде не было такого цветника, такого салюта и всплеска рок-музыки, как здесь. В Новосибирске, например, были две-три известных группы, а сегодня помнят только «Калинов мост». А в Свердловске получилось иначе. Почему так? Я всем задаю этот вопрос. Ответы самые разные. Самый неэмоциональный и здравомыслящий, на мой взгляд, ответ, заключается в том, что здесь в середине восьмидесятых было пятнадцать вузов. А так как город был крупным промышленным центром, молодежь, окончив эти вузы, оставалась здесь же — находила работу на оборонных крупных предприятиях, не разъезжалась по стране. В этом смысле Свердловск и географически был расположен удачно. Если где-нибудь в Казани, от который до Москвы ночь на поезде, молодежь смело уезжала в столицу, надеясь наладить жизнь там и на выходные приезжать к родителям подкормиться, то из Свердловска, от которого сутки до Москвы, так не уедешь. В то же время, Свердловск не был так далеко от столиц, как Новосибирск или Красноярск, то есть современные тенденции, которые, конечно, первым делом попадали в Москву, до Свердловска доходили достаточно быстро.
В соседнем Челябинске, до которого всего двести километров, и который демографически почти такой же, совсем другая музыкальная сцена, несопоставимая.
Есть и другие факторы. У нас была самая восточная киностудия, огромный культурный слой, оставшийся после эвакуации в войну; наши театры — их большой набор. Второе крупнейшее музыкальное училище, консерватория, — все это сложилось одно к другому. Сформировался слой молодежи, который хотел слушать определенную музыку, желательно на родном языке. А дальше — закон экономики: спрос определил предложение, и появление рокеров стало неизбежным.
Условный Пантыкин, конечно, мог родиться и в глухом сибирском селе, но там бы про его таланты никто никогда не узнал. А здесь они оказались востребованы.
Колезев: Из трех вузов, которые ты перечислил, в треугольнике которых родился свердловский рок, главной вольницей, как я понимаю, был Архитектурный институт.
Карасюк: У каждого вуза было что-то свое. Не забывай, что Архитектурный был самым молодым — он же образовался только в 1972 году, когда уже вовсю играли рок-н-ролл. Да, он был самым творческим, там была самая вольница, и выпускники вуза до сих пор вспоминают своих преподавателей, для которых не существовало идеологических барьеров, которые даже на лекциях могли показать недружелюбное отношение к идеологии, и они этим раскрепощали сознание своих студентов для максимального творчества.
Но крупнейшим музыкальным заказником 1970-х был УПИ. На каждом факультете были свои группы, потому что на каждом факультете были стройотряды. А стройотряды — это деньги, они закупали аппаратуру, которая стоила дорого, и делом чести каждого факультета, каждого стройотряда было иметь свою группу. Между вторым и третьим этажом в УПИ даже была такая «музыкальная биржа», куда могли прийти любые музыканты (не только из УПИ), и в большую перемену там можно было найти халтуру или нужного музыканта. В большую перемену там тусовались, кучковались, курили музыканты, которых в УПИ было очень много.
Университет (УрГУ) — тоже… Гуманитарии, например, переводили для УПИйских рок-групп музыку с английского. Это, естественно, делали студенты (или студентки) филологического факультета. В клубе университета на Куйбышева, 48 еще с 1977 года сидела группа «Сонанс», потом — «Трек». Там без перерыва в одних и тех же комнатах сидели музыканты, эти базы передавались из рук в руки, тоже был тот еще рассадник.
Колезев: Получается, базы были вузовские, и вузы разрешали группам репетировать, несмотря на борьбу с роком?
Карасюк: Все строилось на личных отношениях. Например, появилась молодая и прогрессивно мыслящая завклубом в Горном институте — и тут же в Горный влез Егор Белкин, там стал репетировать «Наутилус», и так далее. Несмотря на полтора миллиона населения, Свердловск (да и Екатеринбург сейчас) — это большая деревня, все друг друга знают, а тогда все знали, где можно просунуть нос, пролезть, и так далее. Потому что отсутствие репетиционных баз было страшным бичом. Комсомольцам, в принципе, было чем заняться, помимо контроля, что там происходит в этих клубах по ночам. Да и многие комсомольцы еще недалеко ушли от студенческих времен и не так закостенели, как горкомовские или обкомовские работники.
Колезев: Но даже после того, как санкция свыше была дана свердловским рокерам, был образован СРК, нападки продолжались. По-моему, у тебя на YouTube я слушал замечательный репортаж свердловского радио, где цитируется публикация в «Уральском рабочем» — «Небезобидный…»
Карасюк: «Совсем небезобидный рок». 5 июля 1986 года.
Колезев: …И сам репортаж с этого рок-концерта достаточно характерный. Если я сумею в подкаст вставить фрагмент, я обязательно это сделаю.
Колезев: Получается, противостояние со стороны государства, печати сохранялось?
Карасюк: Это тоже такая свердловская история… Это уже не государственная машина. После того, как идея рок-клуба была одобрена в обкоме партии, государственная машина уже ничего не могла сделать. Это была личная инициатива отдельных журналистов. История эта отходит чуть-чуть в сторону от рок-музыки, о ней писала центральная пресса. Здесь было создано такое общество «Отечество», которое, хотя и группировалось с обществом «Память», но было гораздо радикальнее. Они везде искали масонские заговоры. На Карла Либкнехта было кафе «Пингвин», там была шестиконечная снежинка. Понятно же, что это звезда Давида!
Колезев: Что-то это мне напоминает и в сегодняшних днях, я знаю подобные организации и сейчас.
Карасюк: А когда Свердловский театр оперы и балета поставил «Сказу о царе Салтане», на спинке трона разглядели замаскированную свастику. В той же постановке во время царского пира шут засовывал голову в дырку стола, кривлялся, и вот пошли бумаги: показывают, мол, отрезанную голову русского крестьянина, это издевательство над всем русским народом.
Колезев: Такой свердловский «Тангейзер».
Карасюк: И таких историй было несколько. Астрахан в ТЮЗе поставил «Недоросля», и всерьез обсуждали: не могут же случайно на столе дворянина лежать роза, перо, лист бумаги и чернильница. Это же все масонские символы! Это все масонский заговор. В 1986 году приезжал какой-то рижский Театр юного зрителя с гастролями, у них был спектакль по Брехту, и на афише были две большие латинские буквы: BB — Бертольд Брехт. Оказывается, в Израиле есть какая-то сионистская организация, у которой тоже аббревиатура BB. Тоже заговор! И писали письма — в обкомы, в ЦК. «Советская культура» писала про это: совсем с ума посходили в Свердловске, свастику у царя Салтана нашли. Были такие небольшие скандалы внутри творческой интеллигенции.
И последний всплеск антироковой кампании — это периферийный выплеск антимасонского противостояния. О чем вообще эта передача, какая главная ее мысль? Что вот, есть какое-то закрытое мероприятие, и они там собрались, подают друг другу какие-то знаки, поют непонятные песни и готовятся охмурять «нашу простодушную молодежь». И явно тут не без масонства. Масонство виделось везде. Это были больные люди, но так как они были профессиональными журналистами и работали в газетах, на радио, вышли такие передачи, вышла такая статья. Потом, спустя несколько месяцев, было какое-то совещание региональных редакторов, и инструктор обкома партии чуть ли не прилюдно покрутила пальцем у виска и сказала: «Ну нельзя же так». И раз — тумблер переключили, все закончилось.
Колезев: То есть, массовым явлением это не было, публикация — скорее исключение.
Карасюк: Такие выплески случались и в других городах. Знаменитая история — «”Алиса” с косой челкой» в Ленинграде, когда на концерте услышали совсем не то, что пел Кинчев. И это тоже было личной инициативой отдельного журналиста, видимо, в период весеннего обострения.
Колезев: Кстати, с другими рок-клубами взаимодействие было налажено?
Карасюк: Да, я уже сказал, что после появления концертных кооперативов СРК начал быстро искать другие формы деятельности. И здесь была проведена всесоюзная конференция рок-клубов, куда съехались представители 70, что ли, рок-клубов со всей страны. И так получилось, что де-факто СРК стал организационным центром, лидером всего этого движения. Потом тут была проведена научно-практическая конференция «Рок-музыка как социокультурное явление». Был издан справочник «Rock-жизнь в СССР. Свод’91», где были явки и пароли всех более или менее заметных рок-групп со всего Союза, всех рок-клубов, концертных организаций, фирм грамзаписи, студий, в общем, всего, что связано с музыкой. СРК в масштабе всей страны взял на себя объединяющую, координационную роль. И, в принципе, у него это неплохо получалось. Наши фестивали традиционно собирали людей со всей страны…
Колезев: Ты имеешь в виду музыкантов или зрителей?
Карасюк: Я имею в виду так называемых экспертов. СРК единственный в стране за свои средства приглашал журналистов из Москвы и Ленинграда (из самиздатовских журналов), которые приезжали, смотрели, потом рассказывали у себя. Еще не было слово «промоушен», но это были попытки нормального шоу-бизнеса.
Колезев: За этим стоял коммерческий интерес? Идея была в том, что мы расскажем про наши группы, их будут больше приглашать?
Карасюк: Не знаю, можно ли назвать это коммерческим интересом, потому что рок-клуб от этого ничего не получал. Группы — да. Группы ездили, группы зарабатывали, но рок-клубу они же ничего не отчисляли.
Потом СРК стал возиться с молодыми группами. На малой сцене, которая была в ДК Ленинского района на Сурикова, 31 регулярно стали проводить концерты молодых групп (это было уже году в 1990-91-м). Но публика как-то ими не очень интересовалась. Публика хотела ходить на «Наутилус», на «Чайф», лучше потолкаться на «звездах», чем идти смотреть на молодых, из которых может что-то вырастет, а может и нет. Из тех молодых выросли, пожалуй, только «Смысловые галлюцинации». А, еще «Собаки Качалова».
Ну а потом случился 1991 год, страна кончилась, рок-клубовское движение тоже кончилось, потому что стало ненужным, стало рудиментом. И в начале 1992 года рок-клуб тихонько исчез. Никто этого даже не заметил.
Колезев: Возвращаясь в восьмидесятые: как была построена жизнь рок-коллективов финансово-бытовой с точки зрения? Была ли музыка для рокеров способом заработка, или люди днем работали на обычной работе, а вечером приходили играть?
Карасюк: Года до 1988, конечно, ни о каком заработке и речи быть не могло. Естественно, люди работали, учились, а в свободное время занимались музыкой, хотя сами они считали, что музыка — это из основное занятие в жизни. Но никаких средств им эта музыка не приносила, наоборот — приносила шишки и синяки. И с работы выгоняли, и диплом отказывались принимать к защите, и из комсомола исключали. Музыка создавала массу проблем!
Первым профессиональным коллективом (который стал зарабатывать на жизнь музыкой) стал «Наутилус», произошло это в 1987 году. А потом постепенно буквально за два года остальные — «Чайф», «Агата Кристи», «Настя» — встали на коммерческие рельсы. Они начали получать за свои концерты столько денег, что на это стало можно жить. Правда, у некоторых групп это довольно быстро закончилось — после того, как в начале 1990-х резко спал интерес советской публике к рок-музыке. Массовое народное сознание (или «бессознание»?) переключилось на «Ласковый май», и среди рокеров дальше жить музыкой смогли только самые популярные. Массовая народная любовь вообще переменчива.
Колезев: По поводу выставки, которую ты готовишь — и по поводу сохранения наследия рок-клуба. Ты опубликовал архив СРК. Что там за материалы?
Карасюк: И архив этот постоянно дополняется. То, что я выложил в сеть, — это именно творческое наследие, аудио- и видеозаписи. Видео, понятно, началось позже — самые ранние записи 1988 года, до этого просто не было видеокамер.
Колезев: Это очень здорово! Можно посмотреть и ощутить атмосферу рок-клубовских концертов. Я с удовольствием и удивлением нашел на YouTube эти записи. Это очень необычное погружение в Свердловск конца 80-х годов. Можно реально почувствовать атмосферу, и это не обрывочные записи, там есть концерты, которые записаны целиком.
Карасюк: И там не только концерты, там и толкотня-тусовка за кулисами.
Колезев: Ощущение тусовки передается полностью.
Карасюк: Хотя «тусовщик» тогда считалось полуругательным словом — мол, делом не занимаешься, только тусуешься.
Музеи, памятники, мемориальные доски, — это все вторично. Люди занимались музыкой, и лучшая память о них — это из музыка, которая сейчас стала доступна, которую можно легко послушать. И ее можно послушать именно в том качестве, в котором она была записана тогда. Нашли почти все альбомы. У нас в городе в период с 1980 по 1991 год было записано около 100 альбомов. Мы собрали около 90.
Колезев: Получается, есть утерянные вещи.
Карасюк: По крайней мере, пока не найденные.
Колезев: На каких носителях ты собирал это записи?
Карасюк: На любых, в первую очередь — на магнитофонных лентах и кассетах. Остальные носители, типа DAT-кассет, появились уже позже.
Колезев: Как магнитофонные кассеты переживают время?
Карасюк: Плохо, хотя многое зависит от качества ленты. Когда мне приносят магнитофонную ленту, я специально не слушаю её предварительно, потому что боюсь за магнитный слой, который может осыпаться. Пусть он лучше осыплется во время оцифровки, но она будет произведена.
Тут тоже была «трагедия». Когда появились компакт-диски, многие повыкидывали магнитофонные ленты. Некоторые оцифровали их на mp3, но это настолько сжатый звук… Даже компакт-диск — это очень сжатый оцифрованный звук. Звук на магнитной ленте, на виниловой пластинке, — это гораздо более широкий спектр частот. С пластинки или ленты всегда можно сделать компакт-диск, а с компакт-диска сделать пластинку — получится карикатура. Человек с тонким слухом всегда почувствует, что звук «подрезан».
Колезев: Что будет на выставке?
Карасюк: Масса всего: фотографии, документы, плакаты, афиши, в том числе рукописные, нарисованные в единственном экземпляре. Будут музыкальные инструменты, аппаратура, причем именно та, на которой в 1983 году, например, записывался первый альбом «Наутилуса» или альбомы «Трека».
Колезев: Как это все удалось собрать?
Карасюк: Не спрашивай! Из некоторых товарищей это все гвоздодерами вытаскивали, еще и не все вытащили… Сценические костюмы еще будут. Шахрин, например, отдал сценический костюм двухтысячных годов — относительно свежий. А Слава Бутусов сказал, что его костюм истлел. И кафедра дизайна одежды Архитектурной академии, на которой работают замечательные профессора, которые еще в 1986 году одевали группу «Наутилус Помпилиус», любовно воссоздала этот сценический костюм, этот милитари-стайл Вячеслава Бутусова… Татьяна Безматерных, которая разрабатывала этот костюм, к сожалению, уже умерла. Но восстановленный костюм сшила Лидия Орлова, которая шила им костюмы еще «до милитари», и в которых они выступали на первом фестивале. Они специально расспрашивали Славу, какая там ткань была, рассматривали фото, видео, и воссоздали костюм. На днях Слава пришел на выставку, пощупал, сказал: да, та же самая ткань! Торжественно прикрепил на фетровую грудь манекена какую-то медаль, чтобы сходство было полным.
Колезев: Интересно, как все это сберегалось.
Карасюк: Сберегалось плохо! Все говорят: «Господи, вот если бы тогда знать, что кому-то через 30 лет это будет интересно…».
Колезев: Вот я и хочу понять: получается, тогда-то не было ощущения историчности?
Карасюк: Я думаю, ощущения историчности нет никогда. Да, когда Пушкин умирал, Вяземский взял со стола его гусиное перо, любовно положил в конверт, и оно сохранилось таким образом. Но ведь так редко бывает… Мое мнение, что любой творческий порыв… Вот ты застал время, когда пишут на пишущей машинке? Ты писал на ней?
Колезев: Только в детстве, когда подражал родителям-журналистам.
Карасюк: Вот. То, что ты набираешь в компьютере, — это не есть артефакт, это просто набор цифр. А текст, напечатанный на печатной машинке, да еще с правками, — это уже документ. Это не только может кого-то заинтересовать через 30-40-50 лет, я уверен: это обязательно кого-то должно будет заинтересовать. А у нас это безжалостно выкидывается.
Например, газета «За индустриальные кадры» в УПИ просто выкинула на помойку весь свой фотоархив. Или, например, на СГТРК, когда переходили на «цифру», торжественно по акту сожгли все магнитные носители, и пропали уникальные кадры, причем не только музыкальные. Сожгли, даже не оцифровав. Я считаю, это преступление перед историей.
Колезев: Еще есть идея создания Рок-клубовской улицы вместо улицы Воеводина…
Карасюк: Эта идея уже ходит по кабинетам мэрии, документы поданы, посмотрим, что из этого выйдет. Нас заранее предупреждали, что это процесс небыстрый, хотя он гораздо проще, чем возврат исторического названия улицы Ленина или улицы Малышева, потому что на улице Володарского никто не живет.
Колезев: Улица маленькая.
Карасюк: Улица маленькая и нежилая. Там не числится ни один жилой дом — у домов, которые выходят на нее, адреса по улице Ленина или 8 Марта. Там не прописано ни одного человека, поэтому ее можно переименовать просто постановлением городской администрации. Сейчас там думают, решают. Еще есть идея мемориального знака…
Колезев: Где он должен быть установлен?
Карасюк: Тут есть разные идеи. Все идет к тому, что ДК Свердлова вроде бы снесут и построят там что-то другое, какой-то «Эмпайр-Стейт-Билдинг». В условиях конкурса сказано просто — «в центре Екатеринбурга». Если здание сохранится, то можно на нём, может быть, где-то рядом. На той же выставке будет представлена карта Екатеринбурга с обозначенными памятными местами, и при ее составлении мне пришлось наступить на горло собственной песне, потому что у меня получалось за сотню таких мест — а на карте их будет всего 50.
Колезев: Я надеюсь, что мы доживем и до улицы Рок-клубовской, и улицу Ильи Кормильцева хотелось бы когда-нибудь увидеть.
Карасюк: Да, или площадь, или сквер хотя бы. В Лондоне стоит мемориальная скамейка Ильи Кормильцева, а на его родине — ничего. Но уже поданы документа на мемориальную доску Ильи Кормильцева на здании университета, где он учился — на Куйбышева, 48 (он учился на химическом факультете).
Колезев: Кормильцев — отдельная большая тема. Я надеюсь, что когда-нибудь мне удастся сделать отдельный подкаст про Кормильцева.
Карасюк: И тема эта очень неоднозначная. Это совсем не тот иконописный лик, который рисуют после его смерти люди, в основном, его не знавшие. Это был сложный человек. Но все творческие люди — сложные.